БАКУ /TurkicWorld/ - Парадокс современного мира в том, что глобальная борьба с бедностью — одна из самых древних и самых современных проблем человечества — в XXI веке оказалась под флагом азиатских стран. Не Европа с ее системой социального государства, не США с их либеральной моделью перераспределения, а именно Китай предложил, по сути, первую институционально завершенную стратегию искоренения бедности, которая сочетает государственный контроль, рыночную энергию и культурную дисциплину.
Сегодня Узбекистан, Казахстан, Таджикистан и Туркменистан — каждая в своей форме — пытаются понять, возможно ли применить этот опыт в своих реалиях. На кону не просто рост ВВП или повышение уровня жизни, а фундаментальный вопрос: может ли государство Средней Азии построить общество благосостояния без отказа от своей политической идентичности и без потери экономического суверенитета?
Китай доказал, что нищета — не судьба, а управляемое явление. Но является ли его успех универсальной моделью или результатом уникального сочетания демографии, авторитарного централизма и тысячелетних традиций бюрократического контроля? Для стран Центральной Азии, где общественные отношения определяются балансом между традицией, рынком и политической стабильностью, этот вопрос становится ключевым.
Китайский код модернизации: идеология дисциплины
Если Запад строил капитализм как систему индивидуальных стимулов, Китай выстроил свой «государственный капитализм» как систему коллективной мобилизации. Ключевым принципом, сформулированным еще Дэн Сяопином, стало «обогащение как форма патриотизма». Речь шла не о равенстве доходов, а о равенстве возможностей в рамках иерархически управляемого порядка.
Борьба с бедностью в Китае никогда не была социальной благотворительностью — это была государственная стратегия укрепления легитимности Коммунистической партии через экономические результаты. В отличие от западных welfare-моделей, где поддержка бедных — функция перераспределения, в КНР она стала инструментом социального контроля и управляемой модернизации.
К середине 2020-х годов Китай стал единственной страной в мире, которая вывела из бедности более 850 млн человек. При этом 70% всех затрат на программы развития приходились на инфраструктуру, образование и создание рабочих мест — то, что Пекин называл productive investment, в отличие от consumptive subsidies.
С точки зрения институционального дизайна китайская антиповальная система опиралась на пять ключевых элементов:
Централизованный контроль и вертикальная ответственность — решения, принятые в Пекине, были обязательны к исполнению даже на уровне деревенских комитетов.
Многоуровневая система финансирования — национальные, провинциальные и муниципальные фонды, действовавшие синхронно.
Интеграция статистики и мониторинга — цифровая фиксация результатов на всех этапах, что позволило отслеживать эффективность в реальном времени.
Репрессивно-мотивационная модель управления — чиновник отвечал не только карьерой, но и свободой.
Культурно-нормативная легитимизация труда — через возрождение конфуцианской этики долга и общинного успеха.
Таким образом, китайская борьба с бедностью была не просто экономической, но цивилизационной реформой, где модернизация понималась как дисциплина, а дисциплина — как форма развития.
Китайская экономическая архитектура против бедности
Экономисты Всемирного банка выделяют три волны китайских реформ: аграрную (1978–1993), индустриально-инфраструктурную (1994–2010) и инновационно-цифровую (2011–2021). Каждая из них не только уменьшала уровень бедности, но и создавалась как социальная экосистема роста.
Аграрная волна: переход от коммун к контрактной системе (household responsibility system). Доход крестьян вырос в 3,6 раза, а бедность сократилась на 125 млн человек.
Индустриально-инфраструктурная волна: строительство дорог, гидросистем, перерабатывающих предприятий. Китай создал 70 млн рабочих мест вне сельского хозяйства.
Инновационно-цифровая волна: интеграция цифровых технологий в социальную политику. Платформы типа Alipay и WeChat Pay стали каналами микрокредитования и страхования для малообеспеченных.
Пекин понимал: борьба с бедностью невозможна без борьбы с неравенством доступа. Поэтому в Китае одновременно развивались сельские университеты, программы миграции из депрессивных регионов и социальные лифты для женщин.
Ключевой показатель: с 2013 по 2020 год уровень «многомерной бедности» (включающей образование, жилье, здравоохранение, инфраструктуру) сократился с 31% до 1%.
Применимость китайской модели в Центральной Азии: четыре страны, четыре контекста
1. Узбекистан: институциональный эксперимент
После 2017 года реформы президента Шавката Мирзиёева превратили Узбекистан в лабораторию по адаптации китайского опыта. Программы «От бедности к процветанию» и «100 шагов к благополучию» почти зеркально повторяют подход Пекина: комплексное развитие, социальное предпринимательство, создание рабочих мест.
Однако есть принципиальное отличие: в Узбекистане государство стремится сохранить баланс между централизмом и либерализацией. Если Китай решал проблему бедности через командное администрирование, то Ташкент пытается — через «инклюзивную экономику» и цифровую бюрократию. Пример — создание центров «Инсон» по принципу «одного окна», аналог китайских mass service centers, но с демократическим уклоном.
Риски очевидны: отсутствие жесткой исполнительной дисциплины, меньший объем бюджета и давление внешних кредиторов. Но Узбекистан демонстрирует важное — готовность институционально учиться.
2. Казахстан: адаптация без идеологии
Казахстан идет другим путем — селективного заимствования китайской прагматики без копирования модели. Национальная программа «Единство и развитие» предполагает снижение бедности до 5% к 2030 году. Стратегия опирается не на мобилизацию населения, а на стимулирование среднего класса.
Казахстан не может применять китайскую модель прямого контроля, поскольку его социальная структура ближе к восточноевропейской: сильный урбанизм, высокий уровень миграции, индивидуализация труда.
Главное отличие — либерально-технократическая философия реформ. Казахстан заимствует китайскую инфраструктурную методологию, но не политическую вертикаль.
Таджикистан и Туркменистан: между возможностью и зависимостью
1. Таджикистан: борьба с бедностью без индустриализации
Таджикистан остаётся самой бедной страной региона, где около 26% населения живут за чертой бедности (данные Всемирного банка на 2024 год). При этом более трети ВВП формируется за счёт денежных переводов мигрантов, главным образом из России. Это означает, что экономическая модель Таджикистана — экзогенная, зависящая от внешнего рынка труда и валютных потоков.
Китайская модель, напротив, строилась на эндогенной динамике роста: развитие внутреннего производства, инфраструктуры и внутреннего рынка. В Таджикистане такой базы нет — ни индустриальной, ни финансовой. Даже энергетические проекты (вроде Рогунской ГЭС) не создают массовой занятости, а только укрепляют зависимость от внешних подрядчиков и кредитов.
Тем не менее китайский опыт всё же привлекателен для Душанбе. В последние годы КНР активно инвестирует в сельское хозяйство и дороги, связывающие Таджикистан с Синьцзяном. В этом можно видеть элементы модели «Один пояс — один путь» как антиповальной платформы, когда инфраструктура рассматривается не только как логистический, но и как социальный инструмент.
Однако возникает вопрос политико-экономического баланса: может ли государство, чья легитимность держится на внешней помощи, быть эффективным агентом китайской модели, требующей внутренней дисциплины? Пока что — нет. В Таджикистане китайский подход воспринимается не как система управления, а как источник ресурсов. То есть Пекин — это не образец, а донор.
2. Туркменистан: авторитаризм без реформ
На первый взгляд, Туркменистан ближе к Китаю, чем любая другая страна региона. Сильная власть, централизованное управление, контроль над ресурсами, культ личности, — всё это напоминает ранний период китайской «социалистической модернизации». Но за внешним сходством скрывается структурная инерция.
В отличие от Китая, Туркменистан не построил рыночную экономику под контролем государства — он построил государство без рынка. Газовые доходы создают иллюзию благополучия, но не формируют механизма социальной мобильности. В результате страна живёт в режиме стагнации, где борьба с бедностью сводится к административным мерам распределения, а не к развитию.
Применимость китайской модели здесь ограничена не идеологически, а институционально: нет динамичного предпринимательского сектора, отсутствует система местного самоуправления, а статистика скрыта за занавесом секретности. Китайская модель требует управляемого общества, но не закрытого — и в этом главное различие.
Центральноазиатская адаптация: три уровня возможного переноса китайского опыта
1. Макроуровень: институциональные реформы и роль государства
На макроуровне применимость китайского опыта связана с созданием гибридной модели государственного капитализма, где политический контроль сочетается с рыночной эффективностью. Казахстан и Узбекистан уже движутся в этом направлении: создаются государственные холдинги развития, цифровые платформы для управления социальной политикой, институции стратегического планирования.
Ключевым условием успеха является координация между министерствами и регионами, аналог китайской Leading Group on Poverty Reduction. Это позволяет формировать вертикаль ответственности и горизонт прозрачности. В Узбекистане уже появился аналогичный механизм — Национальное агентство социальной защиты.
2. Мезоуровень: инфраструктура, цифровизация, предпринимательство
Китай показал, что инфраструктура — это не просто дороги и электросети, а основа социальной интеграции. В КНР каждый километр дороги имел социальное значение, соединяя рынок с селом, фабрику с университетом, село с миром.
В Центральной Азии аналогичные проекты уже формируются — от казахстанской программы «Нұрлы Жол» до узбекского «Транспортного коридора Ташкент–Андижан–Ош–Иркештам». Но ключевой фактор успеха Китая — интегрированное планирование, когда инфраструктура, финансы, образование и занятость связаны в единую систему.
Именно этот принцип пока не внедрён в полной мере. Например, строительство дорог в Центральной Азии нередко сопровождается ростом долгов, но не ростом рабочих мест или добавленной стоимости. Китай решал этот вопрос через локализацию цепочек производства и стимулирование предпринимательства.
Узбекистан частично повторяет этот подход — создаёт индустриальные зоны, поддерживает микробизнес. Казахстан продвигает программу «Digital Kazakhstan», делая ставку на электронное управление и «умные города». Это элементы китайского опыта, но применённые в контексте более открытой экономики.
3. Микроуровень: культурная и трудовая трансформация
На микроуровне китайская модель основана на трудовой этике выживания, сформированной тысячелетиями коллективизма. Рабочий в Китае не противопоставляет себя системе — он её часть. В Центральной Азии, напротив, сильна традиция локальной идентичности, где община и семья зачастую важнее государства.
Это создаёт социологическое ограничение: можно построить институты по китайскому образцу, но нельзя быстро воспроизвести китайскую дисциплину. Однако этот барьер не фатален. Постепенно в Узбекистане и Казахстане формируется новое поколение предпринимателей, мыслящих не категориями выживания, а категориями роста.
Геополитические и экономические риски адаптации
Любая попытка внедрить китайский опыт в Центральной Азии сопряжена с тремя уровнями риска:
Долговая зависимость — страны, активно сотрудничающие с Китаем, рискуют попасть в debt trap. Уже сегодня доля китайских кредитов в совокупном внешнем долге Таджикистана превышает 40%, а Кыргызстана — более 50%.
Политическая асимметрия — Китай заинтересован не в копировании себя, а в расширении своей экономической орбиты. Для Пекина борьба с бедностью в регионе — часть стратегии «общего процветания под китайским лидерством».
Культурное несоответствие — успех китайской модели опирается на легитимность партии и коллективную идентичность.
В Центральной Азии политическая культура иная: сильны исламские и местные традиции, где дисциплина воспринимается как давление, а не как долг.
Следовательно, копирование модели приведет не к развитию, а к имитации реформ. Поэтому необходима стратегия избирательной адаптации — «китайский опыт без китайской политической матрицы».
Среднеазиатские сценарии до 2035 года: между Пекином, Брюсселем и Вашингтоном
К 2035 году Центральная Азия окажется в пространстве стратегического выбора — между китайской моделью развития, западной парадигмой рыночной либерализации и внутренним поиском собственной, евразийской модели. Вектор движения зависит не столько от геополитических предпочтений, сколько от способности региональных элит институционализировать рост, а не просто управлять им.
1. Сценарий китайского дрейфа: модель управляемого процветания
По этому сценарию страны региона — прежде всего Узбекистан и Казахстан — постепенно переходят на гибридную модель государственного капитализма, где центральная власть сохраняет контроль над стратегическими секторами, а частный сектор действует как инструмент развития. Китай в этом случае выступает не донором, а архитектором институциональных решений: цифровизация управления, социальное кредитование, интеграция в финансовую инфраструктуру юаня.
Ключевая выгода — предсказуемость, устойчивость и рост инвестиций. Главный риск — потеря политической автономии и зависимость от китайской логистической системы. В долгосрочной перспективе это может привести к «неоэкономическому вассалитету», когда страны региона становятся экономическим поясом Пекина.
2. Сценарий западной консолидации: либерализация с долгами
Второй сценарий предполагает усиление связей с ЕС и США, развитие рыночных институтов, защиту прав собственности, прозрачность финансовых потоков. Но опыт 1990–2000-х годов показал, что либерализация без институциональной дисциплины ведёт не к росту, а к олигархизации.
К тому же западная модель не решает главную проблему региона — высокую структурную бедность, коренящуюся в аграрной зависимости и демографическом давлении. Европейские и американские программы помощи не создают инфраструктуру, они финансируют реформы, но не строят дороги.
Результат — рост внешнего долга, зависимость от грантов, замедление роста ВВП. Этот сценарий может привести к повторению восточноевропейского парадокса: политическая либерализация при экономической стагнации.
3. Сценарий регионального синтеза: новая модель Средней Азии
Третий сценарий, наиболее вероятный и стратегически зрелый, — формирование собственных моделей развития, сочетающих элементы китайского институционализма, западной технологической открытости и исламской социальной этики. Это то, что можно назвать «евразийским прагматизмом»: сильное государство, социально ориентированный капитализм, технологический протекционизм и региональная интеграция.
Узбекистан и Казахстан уже демонстрируют зачатки этой модели — цифровое государство, внимание к предпринимательству, ориентация на экспорт несырьевой продукции. В перспективе до 2035 года именно такая модель позволит странам региона стать мостом между Китаем и Европой, а не зависимым придатком одной из сторон.
Геоэкономический баланс: как не попасть в ловушку «китайского чуда»
Опыт Китая ценен не как готовая схема, а как метод управляемого развития. Центральная Азия может заимствовать три ключевых принципа китайской модернизации, избежав при этом её авторитарных и долговых ловушек:
Долгосрочное стратегическое планирование — планы на 15–20 лет, а не на один электоральный цикл.
Интеграция социальной политики с экономической — борьба с бедностью должна быть не функцией бюджета, а частью промышленной политики.
Институциональная дисциплина — персональная ответственность чиновников, мониторинг проектов и цифровое управление.
Однако перенимая китайский опыт, региону важно не потерять гибкость и культурную идентичность. Успех Китая не только в цифрах, но и в философии — в способности соединять древние ценности с современными технологиями. Центральная Азия тоже обладает своей философией коллективизма, но она иная — более духовная, менее инструментальная. Если Китай строит дисциплину через страх, Центральная Азия может строить эффективность через доверие.
Заключение: опыт как зеркало, а не копия
Китайская борьба с бедностью — это не просто история успеха, а урок государственного мышления, где экономическая политика становится продолжением цивилизационной философии. Для стран Центральной Азии этот опыт ценен не как образец, а как зеркало — отражение возможного пути, но не карта маршрута.
Узбекистан, Казахстан, Таджикистан и Туркменистан могут использовать китайский пример как катализатор переосмысления своих моделей развития. Но в основе этих моделей должны лежать собственные реалии: культурные коды, социальная структура, баланс между государством и личностью.
Главный вывод прост: китайский путь доказал, что нищета побеждается не субсидиями, а стратегией. Центральная Азия может пройти свой путь, если соединит политическую волю с институциональной инновацией. Не копируя Пекин, а учась у него искусству долгосрочного мышления.
Прогностическая рамка: к 2035 году
По оценке Азиатского банка развития и МВФ, суммарный ВВП стран Центральной Азии может вырасти более чем на 60% к 2035 году при условии сохранения устойчивого роста инвестиций и реализации инфраструктурных проектов в рамках инициативы «Один пояс — один путь». Но главное — это качество роста, а не его скорость.
Если региону удастся встроить китайскую методологию целеполагания — стратегическое планирование, фокус на человеческом капитале и локальную адаптацию технологий — Центральная Азия сможет перейти из категории emerging economies в категорию middle-power economies.
BakuNetwork
