БАКУ /TurkicWorld/ В какой мере новая Стратегия национальной безопасности США администрации Дональда Трампа отражает не столько системный пересмотр американской глобальной роли, сколько институциональный кризис стратегического планирования, ведущий к эрозии трансатлантической архитектуры безопасности и формированию де-факто асимметричного сближения Вашингтона с Москвой при одновременном дистанцировании от Европы?
Стратегия как симптом, а не как инструмент
Опубликованная в начале декабря новая Стратегия национальной безопасности США формально претендует на роль базового доктринального документа, определяющего приоритеты американской внешней и оборонной политики на среднесрочную перспективу. Однако при внимательном анализе она выглядит не как продукт институционально выверенного межведомственного консенсуса, а как текст, отражающий персонализированное, фрагментарное и тактически ориентированное мировоззрение действующей администрации TurkicWorld со ссылкой на BakuNetwork
В классической американской традиции стратегия национальной безопасности выполняла три взаимосвязанные функции: во-первых, она задавала иерархию угроз и интересов; во-вторых, обеспечивала связку между ресурсами и целями; в-третьих, служила сигналом союзникам и противникам относительно долгосрочных намерений Вашингтона. Начиная с доктрины Трумэна и заканчивая стратегиями эпохи холодной войны и постбиполярного периода, этот документ всегда был элементом институциональной стабильности даже в условиях политической турбулентности.
СНБ второй администрации Трампа демонстрирует разрыв с этой традицией. Документ не выстраивает целостной модели международной системы, не предлагает внятной теории изменений и не формирует устойчивой логики приоритизации. Напротив, он сочетает декларативный изоляционизм с эпизодическим интервенционизмом, риторику суверенитета с прямыми призывами к политическому воздействию на союзников, критику глобализма с сохранением глобальных амбиций без соответствующего ресурсного обеспечения.
В этом смысле стратегия выступает не инструментом управления будущим, а симптомом более глубокой трансформации американского стратегического мышления, в котором горизонт планирования сужается до тактических выгод, а институциональная память подменяется персоналистским подходом к мировой политике.
Концептуальный разрыв: отказ от либерального интернационализма без альтернативной модели
Ключевой концептуальный элемент стратегии формулируется через принцип «Америка прежде всего». Однако в отличие от предыдущих периодов американской истории, когда подобная логика сопровождалась либо реалистской балансировкой (эпоха Никсона и Киссинджера), либо структурированной экономической экспансией (поздний XX век), текущая версия не предлагает компенсаторного механизма.
Либеральный интернационализм, доминировавший в американской политике после 1945 года, основывался на трех опорах: институционализированных альянсах, экономической взаимозависимости и нормативном лидерстве. Его демонтаж без выработки функционального эквивалента приводит не к стратегической автономии США, а к фрагментации их влияния.
Отказ от логики конкуренции великих держав, присутствовавшей в стратегии первой администрации Трампа и развитой администрацией Байдена, особенно показателен. В условиях, когда международная система де-факто перешла к многополярной конфигурации с элементами жесткой блоковой конкуренции, игнорирование этого факта означает отказ от анализа реальности как таковой.
Отсутствие в документе системного упоминания Северной Кореи, Ирана в региональном контексте, а также Латинской Америки за пределами риторики Западного полушария указывает на резкое сужение стратегического поля зрения. Это не стратегический минимализм, а когнитивная редукция, при которой сложность мира подменяется набором политически удобных нарративов.
Размывание границ между внутренней и внешней политикой как стратегический дефект
Одной из наиболее нетипичных черт новой СНБ является систематическое смешение внутренней и внешней повестки. Апелляции к налоговой политике, общественному здравоохранению, культурной идентичности и исторической памяти США встроены в текст, который формально должен описывать внешние угрозы и международные приоритеты.
В аналитической парадигме стратегических исследований подобное смешение рассматривается как признак либо мобилизационной доктрины в условиях экзистенциальной угрозы, либо как следствие отсутствия четкой внешнеполитической рамки. В рассматриваемом случае речь идет именно о втором.
Когда стратегия национальной безопасности начинает выполнять функцию внутриполитического манифеста, она утрачивает способность служить ориентиром для союзников и сигналом сдерживания для противников. Более того, она создает неопределенность в бюрократической системе, где ведомства не получают ясных указаний относительно распределения ресурсов и приоритетов.
Исторически подобные документы, от NSC-68 до стратегий эпохи Рейгана, отличались высокой степенью концептуальной дисциплины. Даже в периоды острых внутренних конфликтов американское стратегическое планирование сохраняло институциональную автономию. Текущая стратегия демонстрирует утрату этой автономии.
Мир как риторическая категория и институциональный парадокс
Особого внимания заслуживает акцент на поддержании мира, проходящий через весь текст СНБ-2025. Само по себе стремление к снижению конфликтности не является спорным. Однако в стратегическом анализе ключевым является вопрос инструментов.
Декларация мира без указания механизмов его обеспечения, особенно в условиях продолжающихся вооруженных конфликтов, превращается в нормативный лозунг. Более того, ликвидация Института мира США и параллельное сокращение аналитических и дипломатических структур, специализирующихся на превентивной дипломатии, создают институциональный парадокс: мир декларируется как цель, но инфраструктура его достижения демонтируется.
С точки зрения теории международных отношений это отражает отказ от комплексного понимания безопасности, включающего дипломатические, экономические и гуманитарные измерения, в пользу узко трактуемого транзакционного подхода.
Европа и Россия: асимметрия восприятия и стратегическое искажение
Наиболее системные противоречия стратегии проявляются в блоке, посвященном Европе и России. Формально признавая факт российской войны против Украины, документ одновременно демонстрирует готовность к политике де-факто умиротворения Москвы.
Позитивная реакция Кремля на публикацию СНБ является индикатором того, что стратегический сигнал был интерпретирован в Москве как ослабление американской позиции. В логике сдерживания подобная интерпретация уже сама по себе является стратегическим провалом, поскольку подрывает доверие к обязательствам США.
При этом Европа в стратегии представляется не как партнер по безопасности, а как проблемный субъект, чья политическая и демографическая динамика рассматривается сквозь призму культурного неприятия. Подобный подход радикально расходится с принципами суверенного равенства и невмешательства, которые декларируются в отношении других регионов.
Фактически США в документе отказываются от роли системного гаранта европейской безопасности, не предлагая взамен ни институционального, ни стратегического механизма стабилизации. Это создает вакуум, который неизбежно будет заполняться либо автономизацией Европы, либо ростом влияния альтернативных центров силы.
Украина как тест на стратегическую состоятельность
Украинский кейс является ключевым индикатором состоятельности любой стратегии национальной безопасности США в текущих условиях. Заявленная цель скорейшего прекращения боевых действий без определения параметров справедливого и устойчивого мира свидетельствует о подмене стратегического анализа тактическим желанием закрыть проблему.
Исторический опыт, от Корейской войны до конфликтов на Балканах, показывает, что преждевременное замораживание конфликтов без устранения структурных причин лишь откладывает эскалацию. В украинском случае это означает институционализацию реваншистской логики Москвы и подрыв принципа неприкосновенности границ, который формально поддерживается в самой стратегии.
Институциональный демонтаж и утрата стратегической связности
Одной из наиболее недооцененных, но принципиально важных характеристик новой СНБ является ее разрыв с институциональной логикой американского государства. Стратегия национальной безопасности в классическом понимании не является публицистическим текстом или идеологическим манифестом. Это документ, который должен синхронизировать работу Совета национальной безопасности, Пентагона, Госдепартамента, разведывательного сообщества, Минфина и торговых ведомств. Именно через него формируется единый стратегический язык государства.
В текущей версии СНБ этот язык отсутствует. Документ фиксирует цели, но не соотносит их с возможностями. Он декларирует приоритеты, но не выстраивает иерархию угроз. Он утверждает необходимость защиты от внешнего вмешательства, одновременно ликвидируя структуры, которые десятилетиями формировали американскую экспертизу в области противодействия операциям влияния.
Расформирование Центра глобального взаимодействия Госдепартамента, сокращение подразделений Национальной разведки по анализу вредоносного иностранного влияния и демонтаж профильных направлений в ФБР означают не просто кадровые решения. Это системный отказ от признания гибридных угроз как категории национальной безопасности. В условиях, когда Россия, Китай и ряд других государств рассматривают информационное пространство как поле постоянного противоборства, подобный отказ равносилен одностороннему разоружению в неконвенциональном измерении.
С точки зрения институциональной теории, речь идет о подрыве стратегической емкости государства. США сохраняют военную мощь, экономический масштаб и технологический потенциал, но утрачивают способность к комплексной интеграции этих ресурсов в единую стратегию.
Экономический суверенитет и логика самоподрыва
В экономическом разделе стратегия демонстрирует формально корректные, но практически противоречивые установки. Защита цепочек поставок, реиндустриализация, восстановление оборонно-промышленной базы и снижение зависимости от недружественных государств являются рациональными целями, которые разделяются большинством американского истеблишмента.
Однако их реализация требует высокой степени координации с ближайшими торговыми партнерами и союзниками. Торговые войны с Канадой, давление на европейские экономики и демонстративный пересмотр договоренностей с партнерами по Северной Америке подрывают именно ту среду доверия, которая необходима для устойчивых производственных и логистических цепочек.
С точки зрения политической экономии, стратегия воспроизводит классическую дилемму экономического национализма: попытка максимизировать краткосрочную выгоду через протекционизм ведет к снижению совокупной конкурентоспособности в долгосрочной перспективе. Для США, чья экономика встроена в глобальные потоки капитала, технологий и труда, это особенно чувствительно.
Заявления о возрождении оборонной промышленности выглядят особенно уязвимыми на фоне ограничений на сотрудничество с европейскими партнерами, которые остаются ключевыми участниками совместных программ в области авиации, ПВО, кибербезопасности и космических технологий. Стратегия не отвечает на вопрос, за счет каких именно альянсов и рынков США намерены компенсировать эту потерю.
Китай как единственный структурный противник
На фоне общей фрагментарности документа блок, посвященный Китаю, выделяется относительной аналитической связностью. Впервые за последние десятилетия в стратегии столь однозначно признается провал прежней парадигмы вовлечения КНР через торговлю и инвестиции.
Фиксация хищнических торговых практик, технологического шпионажа, принудительного трансфера технологий и использования экономических рычагов в геополитических целях соответствует консенсусу, сформировавшемуся в американском экспертном сообществе. Китай в документе предстает не как партнер-соперник, а как системный конкурент, стремящийся к ревизии международного порядка.
Однако даже здесь стратегия останавливается на уровне диагностики, не предлагая комплексной терапии. Отсутствует четкое понимание роли союзников в сдерживании Китая, не артикулирована стратегия в Индо-Тихоокеанском регионе, не обозначены параметры технологического и финансового разграничения.
Без координации с Европой, Японией, Южной Кореей и Австралией любые попытки экономического и технологического давления на Пекин обречены на частичность. Тем самым стратегия сама подрывает наиболее рациональный элемент собственного анализа.
Россия как реваншистский актор и стратегическая слепота
Наиболее проблемным элементом СНБ остается отношение к России. Документ формально использует корректную терминологию, признавая факт российской агрессии против Украины. Однако это признание не трансформируется в стратегическую линию.
Россия в стратегии представлена не как долгосрочный ревизионистский актор, подрывающий основы европейской безопасности, а как проблема, требующая политического урегулирования. Подобная рамка игнорирует эмпирические данные последних лет, включая системное использование Москвой военной силы, гибридных инструментов, энергетического шантажа и политического подрыва.
Реакция российских официальных лиц, охарактеризовавших стратегию как позитивный сигнал, является важным индикатором. В стратегических исследованиях восприятие документа противником зачастую важнее его буквального содержания. В данном случае восприятие указывает на то, что Москва рассматривает СНБ как окно возможностей для консолидации своих достижений.
Особо показателен тезис о возможной роли США в качестве посредника между Россией и Европой. Он противоречит базовой логике конфликта, в котором именно Россия выступает источником угрозы для европейской безопасности. Попытка симметризировать ответственность сторон ведет к эрозии принципа агрессии как ключевого критерия международного права.
Европа: от союзника к объекту давления
Европейское направление в стратегии демонстрирует качественный сдвиг в американском восприятии континента. Европа рассматривается не как самостоятельный стратегический субъект и не как равноправный союзник, а как пространство внутренних проблем, демографических трансформаций и политических отклонений.
Особенно тревожным является одобрение так называемых патриотических сил в Европе, что фактически совпадает с линией Москвы на поддержку ультраправых и евроскептических движений. С точки зрения трансатлантической архитектуры безопасности это означает подрыв внутренних механизмов устойчивости союзников.
Призывы к сопротивлению политическому курсу европейских правительств со стороны их собственных обществ выглядят как форма вмешательства, прямо противоречащая декларируемым принципам суверенитета и невмешательства. В результате США оказываются в парадоксальной позиции: они осуждают иностранное влияние на свою внутреннюю политику, одновременно легитимируя подобные практики в отношении союзников.
Сценарный анализ: три траектории развития
Если рассматривать стратегию как фактор, формирующий поведение акторов, можно выделить три базовых сценария.
Первый сценарий предполагает постепенную стратегическую автономизацию Европы. Ослабление американских гарантий безопасности и политическое давление со стороны Вашингтона будут стимулировать ЕС и отдельные европейские государства к наращиванию собственных оборонных возможностей, институционализации военного планирования и снижению зависимости от США. В этом случае НАТО сохранится формально, но утратит прежнюю функциональную роль.
Второй сценарий связан с фрагментацией европейского пространства. Поддержка радикальных политических сил, отсутствие четких американских обязательств и продолжающееся российское давление могут привести к углублению внутренних расколов в ЕС и ослаблению коллективной способности к реагированию на угрозы.
Третий сценарий предполагает частичный пересмотр стратегии США под воздействием внешних кризисов. Исторически американская внешняя политика неоднократно корректировалась под давлением событий, которые невозможно было игнорировать. Однако цена подобной коррекции, как правило, оказывалась значительно выше, чем цена превентивного стратегического планирования.
Выводы и стратегические рекомендации
Новая Стратегия национальной безопасности США не является полноценной стратегией в классическом понимании. Она отражает институциональный кризис стратегического мышления, персонализацию внешней политики и отказ от системного анализа международной среды.
Сближение с Москвой носит не формальный, а функциональный характер: оно выражается в ослаблении сдерживания, релятивизации ответственности и подрыве доверия союзников. Разрыв с Европой, в свою очередь, является не осознанной целью, а побочным эффектом транзакционного подхода к альянсам.
Для США стратегический риск заключается в утрате архитектуры влияния, создававшейся десятилетиями. Для Европы этот момент является точкой ясности, требующей ускоренного перехода от зависимости к ответственности. Для международной системы в целом стратегия сигнализирует о переходе к более фрагментированному, менее предсказуемому и более конфликтному порядку.
Ключевой вывод заключается в том, что отказ от глобальной роли без выработки альтернативной модели не ведет к стратегическому сокращению обязательств, а лишь перераспределяет риски в более опасной форме.
